– Во, зацени! Специально к празднику зафигачил! – Макс Котелков, мой бывший одногруппник по МАИ, гордо ткнул пальцем в заднее стекло своего старого “Опеля”. Его украшала свежая аэрография.
– Твой дед воевал? – спросил я.
– Нет, ему тогда лет десять было, а до Иркутска, по счастью, фашисты не дошли. А у матери отец же кубинец, они не воевали. – Макс задумчиво почесал подбородок. – Но я как бы таким образом благодарю всех ветеранов. За победу. Это патриотично, я считаю. Спешишь? Покурим, может?
– Давай, – мы закурили. На парковке возле общаги компанию нам составляли только десятка два разномастных автомобилей.
Макс был воодушевлен и прям лучился энергией. Он был примерно на голову ниже меня, сухой и подвижный, как шарик ртути. Протянув вперед татуированную руку и стряхнув пепел на свежевыкрашенный бордюр, он эмоционально продолжил беседу:
– Прям чувствуется, что праздник! Вон, посмотри, на каждой второй машине георгиевская ленточка висит.
– А водят все, один фиг, как фашисты, – закончил я за него. Макс жизнерадостно засмеялся.
– Машина так-то тоже фашистская, символично получилось, – Макс похлопал по видавшему виды кузову “Опеля”.
– Символично было бы, если бы у тебя был Фиат. Или Феррари какая-нибудь. Макс, не хочу тебя расстраивать, но немцы не были фашистами.
– Что?! Что ты несешь? А кем они были?
– Не, ну кто-то, наверное, был. Фашизм был в Италии, Испании, Румынии, еще там где-то… В Германии был национал-социализм.
– А разница в чем?
– Ну, политолог из меня так себе… Но, если в общих чертах, главное отличие: господство одной нации. Это концепция немецкая уже. А так, конечно, много общего: ненависть к коммунистам, либералам, диктатура, милитаризм, вот это все. Формально, в любом случае это две разные идеологии. Ты серьезно, и вправду не знал?
– Нет, как-то и не задумывался особо. А чего тогда все их называют фашистами?
– Ну со временем многие понятия по-разному трактуют. Сейчас вообще всех подряд модно фашистами называть. В любом случае, придумали его и возвели в ранг национальной идеологии впервые именно в Италии.
– Да, дела… – протянул Макс. Мне почему-то стало смешно.
– Котелков, а ты вот знаешь, что и Георгиевская лента на самом деле не Георгиевская?
– День открытий просто. Может, и я – не Макс, и ты – не Марат?
– Все может быть. Но Георгиевская лента, она желто-черного цвета. И была наградным символом еще в империи. А после революции ее запретили. Потом, во время Второй мировой ввели оранжево-черную Гвардейскую ленту, то ли в 42-м, то ли в 43-м, не помню точно. Вот именно она не тебе сейчас и висит.
– А Георгиевская что?
– А Георгиевской во время войны награждали власовцев.
Макс секунду подумал, а потом закурил вторую.
– Ай, Марат, ну тебя на хрен. Вечно ты придешь, набаламутишь… По-моему, ты путаешь что-то с лентой, но фиг с тобой. На парад ты, наверное, тоже не пойдешь?
– Нет.
– И я не пойду. – Макс поймал мой удивленный взгляд. – Дома по телеку посмотрю… Ты сейчас куда?
– До метро, на работу заехать думаю. А ты?
– К родителям на выходные хочу смотаться. Слушай, а для тебя 9 мая, наверное, вообще не праздник?
– Почему? – поразился я.
– Ну все эти темы, про фашистов, про ленточки, про парад… Фиг знает. Какой-то ты не патриотичный, что ли.
– Почему? Потому что я знаю историю родной страны?
– Не, ну ты как-то неуважительно к этому всему относишься…
– Как бы тебе объяснить… Понимаешь, вот День рожденья, – придумал я аналогию, – кто-то празднует с помпой и шумихой, а кто-то тихо в кругу семьи. Так что, не вижу тут ничего неуважительного. Люди все разные, Макс.
– Ну да, может… Я так свой День рожденья вообще не праздную. – Макс посмотрел на меня, хитро прищурившись. – Маратик, а ты бы, наверное, парад вообще не проводил, да?
Я согласно кивнул в ответ.
– Да, я бы сделал 9 мая настоящим днем памяти. Так, чтоб выходной день и куча бесплатных экскурсий в музеи, на места захоронений, в кинотеатрах бы бесплатно крутили документальные фильмы, книги бы раздавали на улицах Быкова, Ремарка, Хемингуэя, чтобы у людей формировалась какая-то реальная картина происходившего… Короче, чтобы все в образовательных целях было. Вон, ты бы хоть знал тогда, с кем мы там воевали-то… В общем, чтобы после праздника у всех сложилась в голове мысль, что война – это в первую очередь смерть и разрушения, что не надо повторять ошибок прошлого. А не как сейчас, мол, чуть что, мы всем с радостью готовы навалять.
– Ты не прав, – мой собеседник скептически покачал головой. – Мир – вообще штука хрупкая. И к войне нужно быть готовым постоянно, никогда не угадаешь, когда она может случится. Вон посмотри, что в мире происходит. ИГИЛ, Йемен, про Украину вообще молчу…
– Не знаю, с кем ты там собрался воевать… Просто я считаю, что 9 мая – это в первую очередь дань памяти. Памяти простых людей и их подвигов. А не вся эта показуха… Нас классе в четвертом водили в гости к одному ветерану. В честь 9 мая, естественно. Мы купили там каких-то конфет, шоколадок, ну и пошли к нему. Он рассказывал нам истории про войну, про то, как было тяжело…
– И как, ты запомнил что-нибудь?
– Запомнил только то, в каких дерьмовых условиях он жил.
Мы пару мгновений помолчали.
– И все равно я с тобой не согласен.
– Да я и не прошу со мной соглашаться. Понимаешь, люди с большего делятся на два типа: одни запомнят СССР по выходу Гагарина в космос, другие – по миллионам репрессированных. Все люди разные, у всех разные ценности. И это абсолютно нормально. Проблема только в том, что мы не умеем друг друга слушать и находить какой-то баланс, какую-то золотую середину. Вот и получается, что у нас патриотизм – это куча денег, вбуханных в то, чтобы пригнать в Москву людей и технику, чтобы они еще две недели тут репетировали парад победы. А люди, которые эту победу добывали, по пятьдесят лет ждут квартир.
– Ну опять ты за свое. Признай, что ты просто чертов пессимист, который не умеет радоваться праздникам, – примирительно сказал Макс.
Я пожал плечами. Пусть так.
Макс затоптал ногой едва тлевший бычок и нерешительно замялся возле водительской двери.
– Марат, возьмешь ленту? У меня их еще штук 10 свободных.
– Нет, спасибо.
– Ладно, тогда пришлю тебе во Вконтакте.
– На фига?
– Ну чтоб ты хоть как-то поздравить всех мог.
– Кого? Ветераны не сидят в соцсетях.
– Ай, ладно, – Макс махнул рукой, – я поехал. Тебя подвезти может?
– Да забей, тут до Войковской дворами пять минут идти.
Мы пожали друг другу руки и разошлись каждый своей дорогой, каждый со своей правдой. Я немного злился на себя за то, что вообще начал этот разговор. Я был искренен с Максимом, когда говорил, что у каждого свои ценности и воспитание. Поэтому, какой смысл в спорах? Все равно каждый останется при своем.
И правда тоже у каждого своя. В моей правде почти двадцать миллионов человек беззвучно шепчут из братских могил, задавая неприятные вопросы. Как так получилось, что летом 41-го армия оказалась неготова к войне, которая к тому моменту бушевала в Европе уже почти два года? Почему к 39-му году, когда Красная армия проводила совместный парад в Бресте с армией Вермахта, оказалась расстреляна почти половина кадрового офицерского состава?
В правде Максима в огне полыхает Берлин, и огонь горит в глазах героев, прошедших войну, перенесших ее в себе и подаривших своим детям будущее. В ней развевается над Рейхстагом красный флаг, и Жуков подписывает акт о капитуляции. В этой правде нет места для неприятных вопросов и ненужных уточнений. Важен только факт, только сама победа, и за ненадобностью теряют значимость другие подробности: с кем там кто воевал, когда, при каких обстоятельствах.
Мир далеко не черно-белый, но проще воспринимать его таким. Потому что каждый оттенок порождает неуверенность в своей правоте, заставляет сомневаться. Чертовски тяжело попытаться принять чужую правду, но мне кажется, достаточно просто никому не навязывать свою.
Потому как, если одна правда начнет давить другую, тогда все то, что за эти семьдесят лет превратилось в страницы книг, ленты кинохроник и редкие рассказы очевидцев, в одночасье станет явью.
zavarka914 
Добавить комментарий